Маяковский.

«Стояло безвременье, эпоха между двумя войнами и двумя революциями, тягостное десятилетие от седьмого до семнадцатого года, и именно его вторая, самая тяжкая половина. Общественные движения подавлены, лучшие надежды обесценены, воспоминания недавнего прошлого звучали далекой легендой. Прокатились и разошлись грязной пеной волны порнографии и пинкертоновщины, лиг любви и клубов самоубийц. Казалось: впереди ничего нет и ничего быть не может – тусклая беспросветная мгла, гнилой туман, в котором все светы как бы гасли… И этот туман медленно и властно окутывал всю Россию, столицы и провинции, верхи общества и самый народ. Не во что было верить, нечего ждать и не хотелось ни думать, ни действовать, ни бороться – жить отдаваясь течению…»

                      /В. Брюсов «Стеклянный столп»/

Что же должно было ожидать в этом мире, ни во что не верующем и ни о чем не думающем, человека, желающего отдать все богатства своей души людям, мечтающего  настоящей любви, без которой немыслима жизнь?! Маяковский начинал «Ночью». Начинался сразу: «Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!»

Багровый и белый отброшен и скомкан,

в зеленый бросали горстями дукаты,

а черным ладоням сбежавшихся окон

раздали горящие желтые карты.

Какая яростная игра красок! Но перед нами не просто пейзажная зарисовка, не просто «краски, выплеснутые из стакана». Смотрите, как зачастил Маковский союзами. И это с его «активизацией действий выбрасыванием союзов», с его «телеграммой лети строфа». Но дело в том, что «активизация действия» сохраняется. Повторяющийся в первой строке союз – группирует, с одной стороны, «багровый и белый», с другой стороны, «отброшен и скомкан». В первом случае перед нами объект действия, во втором – само действие. Определяемое слово опущено, но образ не теряет определенности. Создается целостная система образов. «Багровый и белый…» - это в той же мере о сорванном с воспаленной раны бинте, а этот образ влечет следующий: представление о человеке, подвергшемся подобному. Ночь – отброшенный бинт – отвергнутый человек. Багровый от волненья человек бледнеет, получив отказ в ответ на свое признание в любви. Об этом через четыре года почти по-маяковски скажет Пастернак в своем «Марбурге»:

Я вздрагивал. Я загорался и гас,

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье…

Лирические герои поэтов рвутся на воздух: у Пастернака: «Я вышел на площадь…», у Маяковского: «Бульварам и площади было не странно…» Ночные подобия Пастернака: «лоб улицы», «булыжник и ветер»… Ночные подобия Маяковского – черные ладони «сбежавшихся окон», и огни, которые, «как желтые раны, …обручали браслетами ноги». Для Пастернака мир – это торжество всеобъемлющей жизни. Его Я, прячущее в себе внезапную боль, растворяется в трезвости и стабильности окружающего, покоряется законам бытия, подчиняя необузданность чувств грамматике рассудка:

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу…

Трагедия личности не становится трагедией личности вообще. Напротив, торжествуют именно жизненные всепобеждающие начала. И торжествует сама личность, как начало этих начал. У Маяковского иначе. Если Пастернак стремится «дойти до самой сути» жизненных явлений, проникнуть в их глубину в их таинство, то Маяковский – отвергает эти явления, ибо они не способны помочь человеку, в их помощи нуждающемуся. Лирический герой Маяковского находит спасение только в самом себе. Его трагическое Я, спасаясь самим собой, пытается теми же средствами спасти и весь мир. Как у Ницше: «В сущности человек теряет веру в свою ценность, если через него не действует бесконечно ценное целое: иначе говоря, он создал такое целое, чтобы иметь возможность веровать в свою собственную ценность».

      Нигилизм, являющийся основоположением ницшеанства, является следствием нового понимания ценностей бытия. Он означает, что ценности, считающиеся до сих пор высшими, утрачивают свою значимость. Нигилизм есть убеждение в абсолютной несостоятельности мира по отношению к этим ценностям. Не существует ни цели, ни веры, ни истины. За тем, что еще не именуется ценностью, не стоит никакой реальности, всякое верование, всякое признание чего-либо за истинное, за реальное неизбежно оказывается ложным, иллюзорным. Нигилизм есть переходное состояние, которое, по предложению Ницше, в своей крайней форме выражает переход к распаду, к НИЧТО. Естественно, возникает необходимость в постановке перед человеком новой цели, в рождении нового мира и нового миропонимания. «Мы сами, - считает Ницше, - мы, свободные умы, являемся уже переоценкой всех ценностей, воплощенным объявлением войны всем старым понятиям истинного и ложного». А вот как об этом у Маяковского:

Жилы и мускулы – молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы –

Каждый –

Держим в своей пятерне

Миров приводные ремни!

Влияние философии Ницше очевидно и в скандально знаменитом: «Я люблю смотреть, как умирают дети…» Предполагая появление будущих карабчиевских, Маяковский указывал на то, что эти слова не следует понимать буквально. Полагаю, что здесь идет речь о том, как умирают детские наивные представления о совершенстве мира, который, в сущности, жесток, и чем скорее человек осознает это, тем устойчивее он будет в минуту прозрения, тем безболезненнее будет для него разочарование, когда

                      Багровый и белый отброшен и скомкан…

Маяковский начинался «Ночью». «Ночь» - это мир, который поэт пытается осветить звездами своей «великой души», обращаясь к нему с мольбой:

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают –

значит – это кому-нибудь нужно?

Значит – кто-то хочет, чтобы они были?..

                     /Маяковский «Послушайте!»/

Поэта не услышали. Не захотели услышать: на рынке человеческого равнодушия душевные богатства не в цене, здесь правят материальные интересы торгашей. Потрясенный поэт бросает вызов этому базару, продавая свою «невиданную душу»:

Женщину ль опутываю в трогательный роман,

просто на прохожего гляжу ли –

каждый опасливо придерживает карман.

Смешные!

С нищих –

Что с них сжулишь?

               /Маяковский «Дешевая распродажа»/

Нищая, «пестрошерстая быстрая кошка» - толпа, «влекомая дверями», не только не желает слушать поэта, более того, она издевается над ним, взгромоздившись «на бабочку поэтиного сердца»:

Каждый хотел протащить хоть немножко

Громаду из смеха отлитого кома.

                             /Маяковский «Ночь»/

Он смешон этим, «раньше бегущим», и они, «притворяясь незнающими», не желают его понять: когда-то сами испытавшие подобное, они злорадствуют, видя страдания новичка. Они мстят.

В.Маяковский

Господа!

Послушайте, -

я не могу!

Вам хорошо,

а мне с болью-то как?

    Угрозы

Ты поговори еще там!

           /Маяковский «Владимир Маяковский» трагедия/.

И тогда неуслышанная мольба в «Послушайте!», ставшая вызовом в «Дешевой распродаже», разрастается в негодующий выкрик из «Надоело»:

Нет людей.

Понимаете

крик тысячедневных мук?

Душа не хочет немая идти,

а сказать кому?

              /Маяковский «Надоело»/.

Людей не существует. Они спрятались за захлопнутыми дверьми домов, мимо которых «Из улицы в улицу» проходит одинокий поэт, беседуя с «Вывесками» и «Театрами», «От усталости» признаваясь им в «Любви». Все это имена его стихов. Город Маяковского – это человек со «зрачками малеваных афиш», где люди – «на ветке лож с цветами плюща повисли тягостные фраки». Души вытряхнуты. «Лиф души расстегнули», а за ним – «впалые груди болот»:

Земля!

Дай, исцелую твою лысеющую голову

лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.

Дымом волос над пожарами глаз из олова

дай, обовью я впалые груди болот.

Ты! Нас – двое…

              /Маяковский «От усталости»/.

Безлюдная плешь Земли, где на последнем спасительном волоске – самом поэте – держится жизнь. Маяковский не уходит в себя, не запирается в своем городе. Он – художник полной и всесторонней действительности, а не выразитель лишь одной какой-либо ее стороны и тем более не певец переживаний своей одинокой души. И здесь возникает новый, в чем-то традиционный взгляд на город,  который «грабил, греб, грабастал, глыбил пузо касс». Жажда денег обуяла город, заставила небо в дымах забыть, что голубо, отбросила «ободранных беженцев» рычагами вещей, поселила любовь в будуары смердящих фабрик «без дыма и труб. Город – фабрика, где «гложут кость небосвода заводов копченые рожи», где «нареклись господами и лезут стереть нас бездушные вещи». Человек, любовь, красота, талант становятся продуктом производства, меновой стоимостью. Капитал не нуждается в приличиях. Он ко всему приценивается. Для него не существует ни обязанностей, ни милосердия. Он не боится грязи, слез, крови. Он гонится за барышом:

В шатрах, истертых ликов цвель где,

Из ран лотков сочилась клюква…

Все это проходит через душу поэта воплощением явного, афишированного ужаса:

Сквозь меня на лунном сельде

скакала крашеная буква.

«Куда уйду я, этот ад тая!» - восклицает поэт в своей поэме «Флейта – позвоночник». Действительно, идти некуда. Ад души, отброшенной и скомканной в «желтую кофту», разбивается о «крохотные, сосущие светами кадки» продырявленных в «четырехэтажных зобах» окон и разрастается в «Адище города. Человек обесценивается в этом царстве «рыжих дьяволов», в «железе поездов» и в «криках аэропланов». Этому миру, развратившемуся в торговле настоящим, поэт отказывает в будущем, создавая свой мир, устремленный в грядущее:

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот – я,

весь

боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

            /Маяковский «Ко всему»/.

«Боль и ушиб». – Связь с миром действительным должна была носить кровный и непрерывный характер, она приносила боль, потому что мир сошел со своей колеи. И искусство состояло в том, чтобы сделать эту боль явной, ощутимой для всех, и в том, чтобы найти возможности и силы для исправления мира, для движения по новой, оправданной дороге. Только глубокая вера в грядущего Человека, который исправит этот порочный мир, дает Маяковскому силы жить и ненавидеть, любить и уничтожать. Четырехкратное  долой станет основой его первой поэмы «Облако в штанах», в эпическое море которой вольются лирические реки его стихов.

    Содержание своей поэмы «Облако в штанах» Маяковский свел к четырем крикам «долой»: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» - четыре крика четырех частей». Эта формула подчеркивала пророческий смысл поэмы, соединив в единое целое революционное бунтарство, юношеское чувство безбрежной жизни, жажду любви и понимания. «Облако в штанах» - это монолог, который страстно хочет перерасти в диалог, ищет отклика, ищет общения. Поэт многократно обращается к тем, кто назван в поэме «вы»: к любимой, к маме, к уличной толпе, богоматери, богу, вселенной:

  Хотите –

буду от мяса бешеный

 - и, как небо, меняя тона –

хотите –

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а – облако в штанах!

Не хотят: в ответ поэту – или вселенская глухота или резкое, как «нате!» :

Знаете –

я выхожу замуж.

Одинокий поэт, отвергнутый миром, отказывает в праве на существование этому миру, с его искусством, воспевающим продажную любовь, с его строем, торгующим этим продажным искусством, с его религией, сделавшей людей рабами продажной идеологии:

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника –

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

Все началось с торговли, где в одном «деньги, любовь, страсть», где «улица с лицом догов» и криком «хочу жрать», где «небо опять иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд». Отказ начался с отказа, долой отразилось в долой ! И вся Земля, «обжиревшая, как любовница, которую вылюбил Ротшильд», стала невозможной в своем сюсюкающем: «цаца, цаца, цаца!» Земля, с ее лживыми идеалами, извращенными представлениями о человеческих ценностях, с продавшимся богом и дешевенькой религией жмущихся в раю прохвостов. Земля, коронующая Напалеона, Бисмарков, Крупов и Галифе, взывала к «разливу второго потопа»:

«А я у вас – его предтеча», ибо,

«где глаз людей обрывается куцый,

главою голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год».

Маяковский торопит время, потому что оно невыносимо. Потому что оно сделало людей рабами рабской религии, потому что «на небе, красный, как Марсельеза, вздрагивал, околевая, закат». Потому что «выкрепло сознание близкой революции». Революции, в которой «жили и мускулы-молитв верней», в которой «мы чище венецианского лазорья», с которой его Человек и его Любовь! А пока:

Ежусь, зашвырнувшись в трактире углы,

вином обливаю душу и скатерть

и вижу:

в углу-глаза круглы –

глазами в сердце въелась богоматерь.

«Глазами въевшаяся в сердце» слушает последнюю молитву поэта:

Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!

 Это имя, четырехкратно произнесенное в начале четвертой главы, до этого прозвучало только однажды /в начале первой главы/. Поэт как бы познакомил нас с адресатом. И вот теперь, четырежды повторенное, оно воспринимается как четырехкратное «долой» всему, чему поклоняется отвергнувший поэта и потому отвергнутый поэтом мир:

                    Я не могу на улицах!

И в то же время в этом протяжном – И - / «Мари – и – и – ия! Мари – и – и –ия! Мари – и – и – ия! Пус – ти – и – и, Мари – и – и – ия!» / слышится звонок в запертую дверь, которая неожиданно распахнется перед поэтом:

Пустила.

Детка!

Не бойся,

Что у меня на шее воловьей

Потноживотые женщины мокрой горою сидят, -

это сквозь жизнь я тащу

миллионы огромных чистых любовей

и миллион миллионов маленьких грязных.

Удивляюсь, как мог обойти такой благодатный материал для обвинения Маяковского в разврате Юрий Карабчиевский привыкший буквально воспринимать и истолковывать сказанное поэтом. «Неужели их можно прочитать как-то буквально?» - недоумевает в своей книге о Маяковском В. Н. Альфонсов, продолжая далее по этому поводу: «Трудно не заметить в этой браваде династией «любящих Маяковского» не иронию даже, а щемящий мотив неизведанной, несостоявшейся любви. Горький смысл космического «донжуанства» героя до конца раскрывается тут же, в непосредственном продолжении лирического монолога:

«Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть».

Да и сам Маяковский как-то заметил, что «человеку, действительно размягшемуся от горестей, свойственно прикрываться словом погрубей». Он не знал ее так близко, у бровей и губ. Мария – женщина, любимая им. И ей уже не прошлое , а выплаканное:

Мария – дай!

Он хочет ее, женщину, а не Тиану, одетую в говорильню сонетов, ведь он – «человек, из мяса весь». Но, впустившая в дом, она не впускает его в свою душу, украденную «крохотным божиком» наживы. И тогда «белый, сшатавшийся с пятого этажа» / «Ко всему» / поэт уносит свое сердце, «как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу». Еще можно работать уцелевшей кистью, но уже нельзя обнимать. Разговор с земной женщиной продолжается в космосе, где карусельная бравада взрывается отчаянным бунтом оскорбленного человека, обманувшегося в своей наивной вере:

Я тебя пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

Пустите!

Это наболевшее: «Пустите!» - возвращает нас к началу главы, где у дверей возлюбленной: «Пусти, Мария!» и в дверях растерянное от неожиданности: «Пустила!» Тогда он шел к ней – спасителю, теперь рвется на волю, потому что:

Я думал – ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Поэт уходит. «Как пульс покойника», замирают слова::

Эй, вы

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

Поэт уходит. «Снимите шляпу» перед уходящим, рукой безнадежно махнувшим в нечуткую пустоту:

Глухо.

Поэт уходит «обезглавленной звездой», оставляя «беззвездную муку» спящей вселенной. «Кровью сердца дорогу радуя, Маяковский идет к малым, к обиженным и объязыким… Кто знает, может быть, и в самом деле русская поэзия делает новый шаг, и любовь, «только любовь» ко всему сущему и всегда страдающему сделается основой поэтических достижений». Трудно не согласиться с этим замечанием Сергея Буданцева, сделанным им еще в 1916 году, накануне известных событий, которые многое изменят как в судьбе России, так и в судьбе одного из «последних поэтов» ее «серебряного века».

Когда все расселятся в раю и в аду,

Земля итогами подведена будет –

Помните:

В 1916 году

Из Петрограда исчезли красивые люди.

                   / В. Маяковский «Надоело». 1916 г. /